Время делится на краткие отрезки - внутрь, наружу, обратно, - больно и туго, скользко и горячо; ни единой нотой не похожие на эротические, вымученные стоны могли быть громче, если бы не снова сдавившая шею рука, превратившая их в отчаянный хрип. Мария уже знает, что не в состоянии сбросить её с себя и вместо того чтобы остервенело впиваться в чужой локоть ногтями, растрачивая остатки сил, лишь кладёт на него ладонь, словно, как на ринге, нескольких шлепков по ней хватит, чтобы остановить бой, не сумев вырваться из удушающего захвата. Катерина могла убить её уже столько раз, но до сих пор не сделала этого - как бы жертва не цепенела от страха, снова ощущая давление на шее, должно быть, правильнее всего к этому было относиться как к очередной игре, в которую её вовлекли. Значит, её не убьют. Не сейчас.

Мария неосознанно покачивается, выдерживая ритм фрикций, словно каждая немного подталкивала её вперёд в попытке слезть с пальцев, покачивается чем дольше, тем легче, чаще и сильнее. Катерина не доставала из неё пальцев целиком, не смазывала их снова, лишь раз за разом раздирала её изнутри - и вот теперь это даже нельзя было назвать болезненным, лишь дискомфортным в сравнении с тем, каким было первое проникновение. Это не приносит облегчения, лишь нависает над Марией ещё одним свидетельством того, как сильно её, вплоть до самих реакций тела, вынуждают подстраиваться и терпеть. Она пыталась абстрагироваться от происходящего, проваливаясь в каждую посторонню мысль и идею, но поначалу в забытье врывалась боль и затруднённое дыхание, теперь - отвращение; ей не нравится, ей больно, мерзко и она бессильна это исправить, но тело реагирует как ему вздумается, привыкая к чужим пальцам, словно так и должно быть; удовольствия нет, нет и намёка на него, ей остаётся цепляться за мысль о его отсутствии, чтобы успокоить себя, что лёгкость, с какой в ней скользят пальцы, ничего не значит и о ней не говорит. В конце концов, она имела мало представления о сексе и ещё меньше об изнасилованиях, чтобы понимать, насколько всё происходящее нормально или нет - для неё всё целиком оставалось тошнотворным, каждое прикосновение, слово и давление на внутренности.

Она не уверена сколько проходит времени, когда в попытках погрузиться в себя оно тянулось как патока, до тех пор как её поднимают и она снова чувствует и воздух в лёгких, и то как неестественно кружит голову, она не открывает до сих пор закрытых глаз, чтобы прийти в себя, но это не длится долго; она, как её тело сейчас, податлива - Катерина прижимает её к себе и она послушно, почти расслабленно приваливается спиной, ей приказывают смотреть и она смотрит в отражение безучастно, не меняясь в лице, но в груди всё равно предательски щемит, а рука тянется стереть, на деле лишь смазать кровавую дорожку из-под носа с губ, словно внешнее соответствие норме ещё было достижимо и способно скрыть произошедшее, но приятнее зрелище не становится. Она не узнаёт себя - в таком жалком виде, рядом с Катериной за её спиной, словно какой-то призрак, знамение чего-то плохого, следующее за ней; Мария отрешённо думает о своей жалости к этой побитой, подрагивающей от сдерживаемых ею всхлипов, плачущей девушке, словно не являлась ею сама. Движение внутри выходит из центра её внимания... зря.

Она чувствует что-то ещё вместе с тем, как пальцы внутри продолжают вдавливаться, это - знакомое ощущение, она пришла в служебные помещения театра ведомая им, но занятая своим спасением она совершенно забыла об этой потребности, желание облегчиться не посещало её так ярко как прежде и, если честно, она была удивлена, что казус не произошёл ещё когда её душили на полу до полубессознательного состояния, и все мышцы, в том числе способные удержать в ней все лишние и не очень жидкости, грозились расслабиться. Сейчас она ощутила нужду с новой силой - она нарастала постепенно, с давлением двигающихся внутри неё пальцев, дала о себе знать болезненной переполненностью где-то внутри. Мария рефлекторно дёрнулась, попытавшись спустить с раковины коленку чтобы свести ноги, но Катерина всё ещё была слишком близко, удерживала её, грубо встряхивала, словно пытаясь усмирить её вялые попытки.

- Вытащи, - просьба уже не такая жалобная, какими они были поначалу, скорее усталая, тихая. - Я... Я искала туалет, когда... ты... Прошу, это всего пара шагов отсюда...

Марии наивно хочется объясниться, рассказать о своей проблеме, словно тогда мучительница поймёт её и отпустит по крайней мере в туалет, чувствует себя глупо, думая о такой возможности и о таких вещах, пока Катерина рассказывала ей, кажется, что-то важное. Марии, до сих пор ушедшей в себя, было тяжело сосредоточиться, но она старается, имя всплывает в памяти.

Ах, Женя. Марии хотелось бы сказать, что она была плохим человеком или по крайней мере неучтиво вела себя с ней, что она ничего из себя не представляла, пробившись на главную роль всего лишь раздвинув ноги, и сожжённые голосовые связки - небольшая потеря для театра в её случае. Марии хотелось бы сказать многое, что могло бы её оправдать, но на самом деле, Женя - простушка какую ещё нужно поискать, тонкая, звонкая, учтивая до рези в дёснах; подворовывает и не считается с чужим личным пространством, но на это привыкли закрывать глаза, заслушиваясь её детскими историями о том как на вокал её привела ещё бабушка, подарив этому миру ещё одно очаровательное колоратурное сопрано. Марии нравилось её пение.

Мария общалась с ней ещё с консерватории, не забывала про её день рождения и всегда обменивалась подарками на другие праздники, интересовалась здоровьем её бабушки и принимала от неё вкуснейшие заготовки на зиму, звала погулять с прочими девушками, навесившими на себя титул её подруг. Женя ей не то чтобы нравилась, привлекала скорее её наивность, почти перешедшая в глупость, ею было легко управлять и ещё легче оказалось привязать к себе; иногда Мария делала ей больно украдкой, но намеренно, просто чтобы посмотреть и насладиться тем, как девочке без неё было одиноко и плохо, и как она потом радовалась примирению.

К сожалению, в вывешенных списках ролей её имя стояло напротив главной. Мария к этой новости осталась равнодушна, но ровно до тех пор, пока не ощутила уже знакомое ей давление дома. Это, должно быть, тяжело объяснить кому-то со стороны, Марии никогда и не выдавалось случая: что нужно сказать и сделать такого, чтобы довести свою дочь до преступления? До того чтобы тайком подлить в стакан сопернице химикаты, одним крупным неосторожным глотком способные прожечь ей гортань и голосовые связки, лишь чтобы услышать заветное «Литвинова, пойдёшь на замену?» Мама была счастлива её назначению, хоть иногда лицемерно и высказывала сочувствие бедной попавшей в больницу Жене. Отчим уладил вопрос с полицией - расследование заведомо закончится ничем. Откуда о ней могла узнать Катерина? Даже сама глупышка Ринина не имела понятия о её участии в произошедшем.

Мария оплатила её лечение, иногда приходила к ней в больницу с гостинцами, не менее лицемерно улыбаясь ей и обещая, что всё будет хорошо - и это было единственное, что она могла сделать для девочки, которая, возможно, уже никогда не сможет петь. Женя её визитам радовалась как ребёнок. Жаль, но она не чувствовала даже вины за это.

Она не чувствует её и сейчас, ещё меньше после того через что её заставили пройти перед этим заявлением. Хмурится, вот-вот желая что-то возразить, но - вместо вины она чувствует что-то другое и томно выдыхает. Неожиданно для самой себя Мария в очередной раз стонет и в ужасе распахивает заплаканные глаза - голос не такой же выцветший, безучастный и сосредоточенный на своей боли, не звонкий, объятый паникой; в нём было что-то мелодичное и протяжное, отзывающееся на какое-то новое ощущение снизу, изнутри, до дрожи бёдер - взгляд мечется, Мария понимает, что причиной стала Катерина, по-прежнему гладящая пальцами податливые стенки, но нисколько не хочет, чтобы это оказывалось правдой и дёргается в её руках, словно может помешать тому чтобы это произошло снова. Это было что-то приятное.

Она не успевает опомниться, как в рот проникают пальцы. Тесно. От этого тошно, но Мария - не столько не в состоянии сопротивляться хотя бы такой мелочи, как оттягивающим ей щёку пальцам, сколько позволяет ей это, осознавая, что за этим укусом не последует ничего, ни облегчения, ни свободы, только спровоцированная новая волна боли. Она может позволить себе дёргаться и трепыхаться в её руках лишь потому что все эти попытки были бессмысленны и слабы до той степени, что, видимо, даже не воспринимались Катериной за угрозу, чтобы заслужить наказание, но возможность причинить ей боль, пусть даже и такой мелочью, наверяка отзовётся в ней новой вспышкой злости. Мария её боялась.

Впрочем, злость не нужна ей, чтобы продолжать издеваться над своей жертвой. Едва Мария привыкла к пальцам и даже ощутила что-то схожее с удовольствием, как Катерина убирает их... лишь чтобы вновь ворваться в неё большим количеством пальцев, перекрывая всё это новыми мучениями. Мария вытягивается вдоль неё как натянутая струна, запрокидывает голову, насколько то позволяла ей чужая рука, её бросает в холодный пот от боли и мысли, что её порвут, нет сомнений, что уже было остановившаяся кровь снова смешивалась с мылом и смазкой на чужих руках.

Дыхание частое, сбитое, мучительные стоны меж вдохами теперь звучат иначе, чище и громче, не сдерживаемые ни зубами, ни плотно сомкнутыми губами, ни самообладанием, оставившим её после третьего пальца точно, ни даже перекрывшими воздух руками. Мария сжимает в ладонях подол юбки, пытаясь успокоиться, но с каждым новым толчком напряжённо замирает; чувство натяжения стенок и жжения в таком чувствительном и нежном месте пугает, наполненность лишь сильнее давит на мочевой пузырь; количество ощущений, сменяющих друг друга и существующих в её теле параллельно, сводит её с ума, проливается слезами, туманит разум, сосредоточенный на каждом и ни на одном сразу, снова проваливаясь в отвлечённые мысли, нашёптываемые ей на ухо, лишь бы хоть на мгновение оказаться не здесь и не сейчас.

Марии хочется думать, что мать поддержала бы её. Попыталась помочь, вызвала полицию, пришла в ужас от того, что с ней сделали, переживала за то как это отразится на ней и как глубоко ранит, согласилась побыть рядом и взяла за руку. На самом деле, Мария будет извиняться перед ней, словно произошедшее было исключительно её ошибкой, способной поставить под угрозу все вложенные в неё труды и деньги, мать - благосклонно будет убеждать её, что это вовсе не та проблема, о которой ей стоит сейчас беспокоиться, может, как и нормальная мама, скажет что в этом нет её вины, но Мария знает, что она каждый раз ждёт этих извинений. Что-то такое наверняка будет ждать её дома, когда мама, как всегда, заявится к ней на порог без спроса, чтобы узнать как прошёл вечер и провести вместе остаток семейного в её глазах праздника. Если ей вообще позволят вернуться домой.

Мысль, в самом деле, не слишком-то приятнее того что с ней происходит, Марии и не нужно слишком долго прокручивать её в голове, потому что она уже знает - мама не интересовалась бы её состоянием свыше чем для проформы, куда больше волнуясь о том, как это скажется на её карьере и будущем. Что бы сказала мама? Определённо что-нибудь о том, что никто больше не должен увидеть её в таком виде и узнать что произошло, чтобы это не привлекло к Марии лишнее внимание. Потом - опомнилась бы, вспомнив про разбитый нос, и осознала, что его не удастся просто спрятать под тоналкой, и долго раздумывала, стоит ли обращаться в полицию. Если этого не сделать, люди могли счесть, что Мария скрывает эпизод своего собственного скандального поведения - подралась ли она с кем-то или получила по лицу от незадачливого любовника, неизвестного окружающим? Кто был виноват в случившемся? Как бы оно не было на самом деле, перешёптывания и теории расползаются в их кругах с завидной скоростью.

Быть жертвой изнасилования, в свою очередь, - это оправдание, и в то же время - такое же пятно сажи на всём её теле. Каждый будет знать что с ним произошло.

Вопрос - и не вопрос вовсе, лишь издёвка, Мария осознаёт это, когда прерывает молчание не криками и рыданиями, а несоответствующе ситуации откровенным признанием:

- Что меня нужно спрятать... Привести в божеский вид... Пока никто не догадался... Думаешь ей есть дело?.. - губы нервно подрагивают, словно она вот-вот расплачется с новой силой, и она кусает их, сдерживая непонятно ей же самой ради чего эту волну внутри. Может быть, потому что причины происходящего - чёртова Женя и «кто-то там ещё» - волновали Катерину наверняка куда сильнее её семейных взаимоотношений. Но ей плевать. Ей не за что просить прощения, не перед ней, не сейчас, она не сможет исправить сделанное что бы не сказала, да и вряд ли искренне хотела этого. Как она и думала, причины не имели для неё значения, людей насиловали и убивали и за меньшее.

Мария закрывает глаза, смаргивая слёзы, поджимает губы, задирает юбки, игнорируя то как это может выглядеть в отражении, подлезает рукой под слои ткани и тянется к тому месту, где они с Катериной были соединены. Дрожащей рукой касается её пальцев, не прекращающих движение. Повторяет снова, сама не понимая какие интонации пытается вложить в это слово:

- Вытащи...

Подпись автора

К удивлению Марии, Катерина вспоминает о существовании её груди - забирается под платье, и, коснувшись самого чувствительного места на ней, не причиняет ничего, кроме новой боли. Мария, и не знавшая, что она может быть настолько чувствительной, коротко вскрикивает и жмётся к своей насильнице спиной; грудь часто вздымается и опускается от частого, поверхностного дыхания, от этого только больнее - сосок Катерина из пальцев так и не выпускает и от попыток отстраниться он разве что натягивается.

Все знания Марии были теоретическими. Она не занималась сексом - наверное, удивительно для девушки при такой популярности у противоположного пола, едва не вышедшей замуж трижды, но встречались девственники и постарше, в этом не было ничего из ряда вон. Проблема была в том, что она не трогала себя даже самостоятельно, не пыталась таким образом снять стресс и желание плоти, не фантазировала о ком-то среди ночи в постели, не в силах уснуть от вожделения, само возбуждение было для неё понятием не слишком знакомым - ото всего, что хотя бы в теории могло его вызвать или являлось эротическим, она в отвращении отворачивалась, не выдерживая даже соответствующих сцен в сериалах. На её взгляд, это никогда не была здоровая реакция на все эти вещи, и всё же она была готова с ней смириться - не слишком-то много проблем это ей доставляло при отсутствии всякого желания.

Сейчас, когда её пальцы запихивают ей во влагалище против воли, проблема встаёт наиболее остро.

Мария чувствует себя грязной. Это глупо, но ей мерзко от собственных же внутренностей - во влагалище склизко и горячо, пальцы вяжет чем-то густым, пачкает чем-то текучим, ей кажется, что Катерина своими активными действиями взбила внутри неё пену - она понятия не имеет возможно ли это, не понимает этого наощупь, но от мысли что в ней всё ещё осталось мыло мутит. При погружении во всё это месиво жидкостей до слуха доносится неприятное хлюпанье; Мария надеется, что ей просто послышалось, но слышит и даже чувствует как вся эта смесь хлюпает снова, стоит ей немного увеличить амплитуду проникновения. Пальцы плотно обхватывает, им, трём, как и вынудила её Катерина, почти больно в этой узости, но ещё хуже растягивающимся под их давлением мышцам, ноющим, ещё не привыкшим даже к рукам её мучительницы.

Мария пытается воспринимать это как возможность для хотя бы небольшой, но передышки - как и было велено, пальцы ходят в ней, но осторожно и медленно, она не пытается сделать это приятным, не ищет способов достичь той же реакции, какую в ней вызывали пальцы Катерины, когда их было ещё два, всего лишь делает это менее болезненным, стараясь не задумываться о том что её заставляют делать, но всё равно раз за разом возвращаясь к этой тошнотворной реальности - абстрагироваться, позволив фрикциям стать всего лишь механическими, ничего не значащими движениями, не удаётся, когда она чувствует всё и со стороны принимающего, и проникающего внутрь.

Эта уловка не действует долго, заканчиваясь шёпотом на ухо. «Помочь?» звучит как ещё одна издёвка, Катерина хватает её руку и двигает ею в вагине, словно игрушкой. Это неудобно, толчки становятся неравномерными, более резкими, но сопротивляться она не решается; у Марии маникюр - к счастью, не наращивание, но она всё ещё может похвастаться не нулевой длиной - это ещё одна причина, почему она осторожничает, и ещё одна причина, почему начинает упрашивать, когда пару раз неосторожно вонзается ногтями в нежную стенку и вздрагивает. Если Катерина хотела продемонстрировать разницу, то получилось довольно наглядно.

- Я сама... Я сама, пожалуйста, видишь? - выпрашивать разрешение самой же продолжить себя насиловать унизительно, Мария задирает платье свободной рукой, словно без визуальной картинки того как пальцы её жертвы снова, почти что с энтузиазмом, задвигались в дырке, Катерина не могла оценить вмешательство в процесс схватившей её рукой. Хватка слабнет, но Мария, желая её ублажить в надежде минимизировать причинённую ею боль, не останавливается и не замедляется.

Поначалу Мария старается, поддерживая темп, которого, по ощущениям, придерживалась Катерина, но вскоре начинает снова замедляться, моментами, которые, как она надеялась, останутся незамеченными для её мучительницы - в эти секунды она ощущает характерные спазмы, которые она сдерживала слишком долго, и резь где-то глубоко внутри, в самом нутре, сигнализирующую о том что долго она так не протянет. Ей страшно, что всё вот-вот прольётся, ещё страшнее от мысли что в просьбе ей отказали и сколько бы она не старалась сдержаться, сколько бы ради этого не мучилась, всё равно это случится именно так - здесь, возле раковин, в совершенно не подходящем для подобных вещей положении, на глазах у этой мерзкой женщины.

Мария упрямая и не хочет сдаваться, не хочет потерять остатки гордости, но в мысли всё равно лезет мысль о том, что сдавшись и перестав пытаться сдерживаться, двигаясь как от неё этого требуют, а не как безопасно, она испытает долгожданное облегчение, чем бы ей это не грозило. Она чертовски устала от всего этого. Особенно яркой эта мысль становится, когда перед лицом ей демонстрируют какую-то палку, похожую то ли на милиционерский жезл, то ли на дубинку. Мария смаргивает слёзы, стараясь не думать, будут ли её этой штукой бить или трахать, и, вопреки тому, что требования ей вполне чётко озвучили, спрашивает:

- Чего ты от меня хочешь?.. - «когда это всё закончится?»

Подпись автора

Это унизительно, но Мария ощущает облегчение от этого насмешливого обращения - о, она хорошая девочка, она что-то делает правильно, может быть тогда её не будут мучить, может быть тогда всё наконец закончится; конечно, она не рассчитывает на то что Катерина сжалится, всё что она говорила и делала до сих пор было призвано вбить мысль лишь о том, что она может сделать только хуже, но и ей рано или поздно происходящее должно было надоесть, верно?

Мария ещё в самом начале думала о том, что в подобном насилии нет удовольствия для самой Катерины, как для не принимающей непосредственного участия в процессе, и всё же она избегает смотреть на её лицо в отражении, боясь вновь уловить в её выражении садистские, вопреки всему наслаждающиеся её болью черты. Ей хватало и этого насмешливого, жестокого голоса, озвучивающего ей команды.

Несмотря на влажность, Мария чувствует себя натёртой, в промежности горячо, немного больно, но по большей части она чувствует словно там всё занемело от столь длительной, интенсивной и грубой стимуляции; сама она чувствует себя соответствующе - сплошным синяком, сгустком ноющей боли, ставшей уже привычной и вышедшей из её внимания за исключением новых кратких вспышек, когда Катерина берётся играться с её грудью; чувствует себя уставшей, вымотанной и слабой с одним-единственным желанием, чтобы всё это скорее закончилось.

В достаточной степени, чтобы, притихнув на пару мгновений, переваривая услышанное, робко согласно кивнуть на озвученное ей требование и продолжить толкаться внутрь себя с новой силой.

Грудь приятно холодит на воздухе, Мария не пытается подхватить сползший лиф, безучастная к тому что с ней делают, старается не думать о том что стало с платьем, хотя при отсутствии давления лямки на плече, было легко догадаться; вся она - горячая и слегка влажная от выступившего от напряжения пота, приваливается спиной к Катерине, за их встречу уже уяснив, что та её не отпустит, значит на неё можно было положиться; запрокидывает голову ей на плечо и жмурится, но слёзы сдержать не может, когда чувствует вновь знакомые спазмы и на этот раз понимает, что всё случится сейчас, как ей и нашёптывали на ухо. Закусывает губы почти до боли, чувствуя во рту металлический привкус подсохшей крови, не желая в этот момент хотя бы слышать себя.

Ей нужно лишь немного расслабиться и тело сделает за неё остальную работу... на очередном толчке Мария чувствует, как в ладонь бьётся что-то горячее, морщится от странной смеси удовлетворения и стыда, и дрожит в безмолвных рыданиях, не прекращая двигаться. Моча стекает по бедру и пропитывает жёлтым белоснежный чулок с изящной подвязкой, заливается в туфлю, наверняка оставит на полу безобразную лужу, Мария думает об этом, как раньше, когда пыталась продумать план действий на потом, но в ней ничем не откликается вероятность отправиться в таком виде домой - в голове пустота; наверное, после такого ей лучше и не возвращаться.

Мария не смотрится в зеркало - девушка в отражении кажется ей отвратительной в своей слабости, словно у неё были опции помимо того чтобы поддаться и сделать то, что от неё требовали; происходящее унизительно и она - первый человек, который сочтёт её после этого грязной и мерзкой, что бы не судачили другие, если (и когда) узнают о произошедшем. Ей страшно, что она сама уже не сможет уважать и любить себя так, как могла это делать раньше, словно даже не приложив к этому усилий, она вся вымазалась в этой грязи и стала её частью. Хочется вымыться, взять жёсткую металлическую мочалку и содрать с себя весь этот день вместе с кожей.

Когда звук плещущейся на пол жидкости стихает, Мария приоткрывает глаза, смотрит стеклянным взглядом куда-то в потолок; по-прежнему трахает себя пальцами, на этот раз как и положено, без пауз и заминок, без послаблений и нежностей, по одной только причине - ей не разрешали останавливаться, но на этот раз чувствует странное облегчение разлившееся расслаблением по всему телу, ранее напряжённому в ожидании конфуза.

Немного хочется спросить что дальше, но вопросы задавать ей запретили и Мария вместо этого лишь шумно выдыхает, отрешённо прислушиваясь к биению собственного сердца.

Подпись автора

Ещё одна похвала и приказ - Мария слушается, эту просьбу ей легко выполнить; пальцы покидают её натёртые растянутые внутренности и это ощущается как ещё одно облегчение и, может быть, слегка опустошение. Мария жмурится, шумно втягивает носом воздух, стараясь не обращать на запахи никакого внимания - в конце концов, в туалете именно так и должно пахнуть, наверное, ей даже не должно быть за это стыдно. Ногу холодит, влажная ткань ощущается неприятно, чулки придётся снять, когда предоставится возможность. Мария отрешённо думает о том, что понятия не имеет где остались её туфли, хватит ли ей на проезд, если вызвать такси, смоется ли этот отвратительный запах когда-нибудь с её рук... и лица. Хочется плакать, но сил, слёз и искреннего желания на самом деле не осталось - она лишь уязвлённо поджимает губы, закрывает глаза, но беспрекословно терпит то как об неё вытирают собственные же пальцы. Оставшаяся на щеках влага после рыданий смешивается с этим месивом, ударяет в нос, Мария сглатывает, сдерживая рвотные позывы и очень старается, чтобы губы не дрожали - сжимает их всё сильнее и упрямее.

Мария держится и не впадает в истерику лишь на одной мысли, что скоро всё кончится и она вернётся домой.

Было что-то гадкое в том, что теперь Катерина не бьёт и не насилует её, не прикладывает к ней никакого физического воздействия, вместо этого вынуждая Марию делать всё самостоятельно и награждая похвалой за исполненные приказы, словно она начала делать всё это добровольно. Глупо и несправедливо, но Мария чувствует в этом свою вину и слабость, корит себя за то, что, услышав очередной приказ, всерьёз задумывается о том какого толка уборка Катерину интересует - что, её заставили обмочиться на пол лишь только для того чтобы потом всучить ведро и тряпку и заставить всё это прибрать?

Мария растеряна и не понимает, но не сопротивляется, когда ей помогают спустить ногу, занемевшую за всё это время в неудобном положении - у неё мало возможностей размяться и она слегка покачивается, привыкая к ощущениям, случайно ловит в отражении улыбающееся лицо Катерины, от которого по спине проходит холодок, но беспокоится лишь о том, что встаёт она точно так же в лужу. Мария теряет опору в виде Катерины, которая всё это время держалась сзади и оберегала её от падения, всё так же послушно, скорее безучастно позволяя ей развернуть и опустить себя на колени. Мария пытается подхватить подолы юбок, чтобы не запачкать, но они слишком тяжёлые, один край сползает, наполняется тяжёлой влагой и она сдаётся, выпуская ткань из рук, смирившись с тем что этой ночью не осталось ничего, что она ещё смогла бы уберечь. От такого положения не по себе, поначалу у Марии возникает мысль о том, что теперь Катерина заставит удовлетворять её, но это не вязалось с её фразой об уборке.

Наконец, она замечает выставленный вперёд ботинок, смотрит на подол своего платья, уже и без того мокрый, чтобы вытереть им лаковую поверхность, снимает несчастную перчатку со второй руки и осматривается вокруг, прежде чем марать собственный наряд. Здесь же должна быть туалетная--

...что?

Мария всматривается в брызги на её ботинке, пытаясь переварить только что услышанное и осознать что от неё потребовали на этот раз; тошнота, поутихшая за то время пока в центре внимания находилась боль, поднимается с новой силой, её мутит и она прикрывает губы ладонью, то ли в ужасе, то ли пытаясь сдержаться. Она слышала, что у некоторых людей есть фетиш на подобные вещи, но едва ли относила себя к ним - от одной мысли чтобы коснуться ботинка языком ей не по себе, и это даже не учитывая в чём он был вымазан. Обувь в любом случае грязная и Мария слишком брезглива для этого.

Она избегала смотреть на отражение Катерины, словно в нём было нечто нечеловеческое, демоническое, страшное - что-то, что будет приходить ей во снах каждую ночь ещё несколько ближайших недель; возможно, нечаянно увиденная улыбка станет именно таким зрелищем. Возможно, это значит что ей больше нечего терять - сейчас она решается поднять взгляд. Мария всматривается в её лицо, запечатлевает его выражение, изгиб губ в отсутствующей, но всё равно мерещущейся насмешливой полуулыбке, обжигающий огонёк в глазах, выжидающий, когда она приступит.

Лицо за мгновение до...

— Нет, я не собираюсь—... — не имеет значения, как твёрдо звучит её отказ, если она даже не успевает договорить из-за влетевшего ей в челюсть носка ботинка. Мария дёргается в сторону, подставляет руку, по инерции едва не свалившись, под пальцами раздаётся тихий всплеск; скользко и мерзко. На лице, настрадавшемся за этот день, наверняка не останется живого места; свободной рукой она хватается за челюсть, то ли пытаясь прикрыться от потенциального следующего удара, то ли рефлекторно ощупывая пострадавшую часть. Приоткрывает рот - больно, но всё двигается, зубы на месте; постепенно она приходит в себя.

Похвала звучала обманчиво мягко, но на самом деле ей всё ещё были не прочь причинить боль - Мария не обманывалась, считая что насильница смягчилась, но всё равно иррационально была рада слышать пусть и унизительное, но одобрение её действий, какими бы они не были. От удара отчего-то обидно, она пытается утешить себя глупой и гадкой мыслью о том, что, быть может, её снова похвалят, когда она вылижет всё как следует - это не помогает успокоиться, тот факт что она вовсе пытается утешить себя так, раздражает и доводит до дрожи, но больше у неё ничего не оставалось. Со всех прочих сторон ситуация была паршивой.

Хочется возразить ещё раз. Сколько бы раз её не ударили, её бы не заставили ничего вылизывать... она наверняка осталась бы в куда худшем состоянии, чем если бы сдалась добровольно, но сохранила остатки своей гордости, которую размазали по полу. Если она возразит, всё это продолжится, ей будет больнее, она попадёт домой ещё позднее - ей хочется, чтобы это были достойные оправдания; хочется, чтобы её и вправду отпустили, потому что если нет и Катерина всё-таки рассчитывает её убить, то все её попытки ничего не стоили. Мысль об этом была бы намного пугающей раньше. И всё же она, выдержав паузу в борьбе с остатками бессмысленной гордости, её слушается.

Мария склоняется к полу. Сглатывает, когда ботинок оказывается прямо у неё перед лицом, преодолевает последние крупицы внутреннего сопротивления и прижимается к обуви губами, словно нерешительно пробуя воду прежде чем нырнуть в неё с головой. Старается не думать о каплях, коснувшихся её губ, и высовывает язык, проводит - собирается соль, горечь и что-то похожее на песок; лижет торопливо, не желая растягивать это ни на единую лишнюю секунду, не останавливаясь и не давая себе ни малейшего шанса засомневаться и передумать, не сглатывая слюну - сплёвывает её куда-то вбок, когда считает, что закончила, и немного выпрямляется, усаживаясь на колени. Приобнимает себя за плечи и не решается поднять голову, так и уставившись стеклянным взглядом куда-то Катерине под ноги.

- Довольна? - голос тихий и невыразительный, едва ли в нём можно расслышать сарказм, искренний интерес или что-то жалобное, но весь побитый вид Марии словно бы указывает на то, какой вариант мог бы стать правильным.

Просто скажи «да» и покончим с этим.

Подпись автора

Наверное это было даже хуже - вылизывать ногу, которая тебя ударила, словно преданная безмозглая собачонка. Насколько же Марии уже было всё равно, если мысль об этом приходит к ней когда всё уже кончено и ей только и остаётся что протянуть Катерине чистую (чтобы ей не влетело за обратное) руку, доверчиво цепляясь за многообещающее «мы почти закончили». «Мы» режет слух, в висках всё ещё пульсирует мысль о том что они теперь звучат словно соучастницы происходящего, но это, в самом деле, не важно. Даже если чей-нибудь злословящий язык осмелится сказать, что это было то чего она сама хотела, ей плевать, если по крайней мере эта страшная ночь никогда не повторится, потому что, как говорят, как встретишь новый год...

Мария неуклюже подползает за Катериной, с беспокойством наблюдает за тем как она вытягивает ремень, но, к счастью, брюки остаются на месте, с не меньшим волнением следит за тем как её руку прижимают к трубе, обжигая её холодом, но и тогда, лишь вздрогнув от контраста температур, не пытается освободиться. Ей нет смысла сопротивляться и вырываться теперь, если они почти закончили, верно? Это не было хуже её ботинок, в конце концов. Вторую руку она протягивает без сопротивления и ропота, понимая чего от неё хотят и что собираются сделать, старается устроиться поудобнее, вытягиваясь стрункой вдоль трубы. Будет ли что-то после того как её свяжут? Сказала ли Катерина ей правду? Она не знает, но у неё не остаётся ничего кроме этой фразы. Скоро всё закончится.

Как отсюда выбираться, будучи привязанной? Гости наверняка уже начинают расходиться, если её не обнаружат сегодня - зайдёт ли сюда кто-нибудь в праздничные выходные или она останется здесь? Мама знала, куда она отправилась, наверняка вызовет полицию, если она не вернётся на праздничный ужин, но как скоро они что-нибудь предпримут и не решат ли, что она просто отправилась куда-то отмечать? Как долго она здесь пробудет? Мария отчаянно пытается отыскать в себе хоть что-то, малейшее стремление к свободе и идеи, похожие на план действий; у неё наверняка есть какие-нибудь способы ослабить ремень или, может, воспользоваться влажностью одной из рук и выскользнуть, но в голове по-прежнему пусто. Мария безучастно следит за тем как другой человек решает её судьбу и почти не находит в этом ничего нового для себя.

Катерина присаживается рядом с ней, наконец - не возвышаясь над ней, не контролируя её со спины, снисходя до того же уровня, даже если после всего произошедшего это не ощущается правдой. Мария немного наклоняет голову, прижимается щекой к своему плечу, трётся об него, не слишком осознанно пытаясь стереть оставшиеся на лице и несколько подсохшие жидкости, неприятно стянувшие кожу, словно всё ещё в глупой попытке привести себя в вид получше, раз уж их лица оказались так близко.

Решается взглянуть на Катерину, не отводит усталых стеклянных глаз даже когда их взгляд пересекается - Марии по-прежнему было тяжело вспомнить её лицо и дать его кому-то из людей прошлого, потому что никто из них не был способен на подобные зверства на её памяти, но теперь они обе могли быть уверены - больше она его никогда не забудет. Взгляд обводит кромку шрама, где он переходил в чистую, не повреждённую кожу, и ей почти интересно почему же у такого чудовища - только один.

Мария отрешённо думает о её словах, идея о том чтобы «продолжить себя трахать» отзывается в ней лишь мыслью о том, что тогда у неё остались бы свободны руки - высоко поднятые и вытянутые вдоль трубы, сейчас они начинали постепенно затекать и оставалось только гадать, сколько ей придётся пробыть в таком положении. Мысль гадкая, но наверное трахать себя было бы даже удобнее. Она бы не остановилась, потому что нежелание друг друга больше видеть было взаимным, но не произносит ни слова, пока Катерина с ней разговаривала. Потому что даже если это конец, ей всё ещё было страшно. Это - причина почему Мария не ёрзает, мешая стягивать её руки, не проверяет ремень на прочность, не дёргается в надежде вытащить хотя бы одну руку. Может быть, у неё и получилось бы, может, ей стоит попробовать, когда Катерина выйдет отсюда, но она уверена, что слишком явственно будет ощущение её присутствия - словно она и правда может вернуться, а может, и не уйдёт, поджидая её за дверью, предугадав подобную попытку. Что будет тогда? Она не знает, уверена лишь в том, что в угрозе, звучащей из уст Катерины, нет необходимости - она и без того уже запугана.

Катерина хлопает её по щеке, даже таким лёгким прикосновением посылая волну ноющей боли, а она лишь думает о том, как ей не мерзко всё ещё касаться такой, её стараниями, грязной девушки. Она поднимается и отходит, Мария - облегчённо выдыхает.

Ноги, уставшие за всё то время что она провела у зеркала, наконец могли расслабиться и отдохнуть, хотя она по-прежнему ощущала каждую напряжённую мышцу в них. Мария подтягивает к себе коленки, стараясь сжаться в комочек - на полу, прижавшись к стене, в её положении холодно, но ещё - так появляется мнимое чувство безопасности. Она не может обнять себя снова, как делала это совсем недавно, но по крайней мере может попытаться уткнуться лицом в коленки... попытка склониться ниже отдаётся болью в руках - кажется, ремень то ли хорошо закреплён, то ли где-то застрял, но опуститься ниже ей не удаётся. До колен остаётся совсем чуть-чуть, она смотрит на них, укрытых пышной, но помятой и запачканной юбкой, и почему-то именно от этой невозможности в них уткнуться на глаза снова наворачиваются слёзы. Она просто хочет ощутить хоть немного спокойствия и безопасности. Голова безвольно повисает и Мария закрывает веки.

Губы едва шевелятся - от усталости, боли, всех криков и рыданий, сковавших голосовые связки; первые фразы тонут шёпотом, некрасиво вибрируют, поддаваясь её дрожащим губам; как нерешительные, не сумевшие расправить крылья птицы, сорвавшиеся вниз вместо полёта. Мария глубоко вдыхает, пытаясь сосредоточиться для следующих строк...

- Beatus vir qui suffert tentationem, - голос немного крепнет с каждой нотой, податливо тянется, раздаётся в замкнутом пространстве лёгким эхо, словно, как и положено, песня исполнялась хором. Ей казалось, что она опустошена, выжжена свершённым над ней насилием, но как и всегда льющаяся с губ мелодия приносит облегчение, не пряча, а распутывая застявший внутри ком эмоций и перенесённой боли.

Ей повезло с преподавательницей по вокалу в музыкальной школе. У неё их было много - маленьких звонких девочек, по тем или иным причинам возжелавших стать маленькими сиренами, у них - она была одна и подходила к этому со всей ответственностью. Марии всегда казалось, что она знает немного больше, чем хочет показать, понимает глубже, чем ей было позволено; она единственная видела её слёзы после занятий, заправляла прядь волос за ухо и учила искать свой маленький спокойный берег в бушующем океане нот. Мелодия, которая завладеет ею, возьмёт под контроль все эмоции, позволит выступить - не важно, была сцена театральной или же той, на которой Мария выступала каждую минуту своей жизни. Она, не имея возможности спасти, учила её выживать в тех обстоятельствах, в каких ей предстояло провести всю жизнь, став для неё чем-то благоговейным, почти обожествлённым.

Благодаря ей Мария всегда с лёгкостью могла взять себя в руки для выступления. Другие комплиментарно называли это профессионализмом. Для Марии это не было ничем, кроме отчаяния, и только она, порой посещая выступления своей успешной ученицы, это понимала.

- Quoniam cum probatus fuerit accipiet coronam vitae, - музыка не была тем, что она выбрала, не была тем, к чему лежала её душа, лишний раз она старалась с нею не пересекаться, но - музыка в её жизни была чем-то оснополагающим и неизбежным, чем-то стабильным и тем умиротворяющим. Годы шли, события сменяли друг друга, иногда - менялись и они, но у Марии всегда оставалась мелодия, за которую она цеплялась, чувствуя себя потерянной.

- Kyrie, fons bonitatis! - Марии не хватало искренней эмоциональности в её буднях, всю её она вкладывала в пение - и тем сильнее не любила её, чем ближе та или иная мелодия отзывалась в ней чем-то родным, словно в пении уродливо и уязвимо раскрывала перед слушателями все собственные внутренности. Сейчас они вырываются из неё без единой преграды, стоит голосу обрести силу. Она поёт громко, с чувством и с силой, жертвенно отчаянной, за все эти годы выверенной до идеала, словно сейчас она была лишь на очередном выступлении, но - нет, ей даже плевать на присутствие Катерины, если она ещё не успела уйти, и на её отношение к этому, разозлится она, ударит, заставив заткнуться или сделает что-нибудь ещё, - сейчас Мария пела для себя. Она выпрямляется почти гордо, поднимая изувеченное лицо к потолку, словно устремляясь к небесам, но не открывает глаз, не желая видеть удручающую реальность. Свет ламп почти слепит даже сквозь веки.

Сейчас она была не здесь.

- Kyrie, Ignis Divine, Eleison...

Подпись автора